Россия в судьбе и мировоззрении поэта

Рильке посещал Россию два раза, в 1899 и 1900 годах. Для самого поэта это был опыт пробуждения на личном, художественном и духовном уровнях. Много следов его интенсивного увлечения Россией можно найти в его работах.

Лишь немногие поэты эпохи модернизма были хорошо восприняты в России перед Октябрьской революцией. Россия стала для Рильке духовной родиной.

Некоторые исследователи начинают отсчёт отношений поэта с Россией задолго до знакомства с Лу-Андреас Саломе. Ещё во времена учёбы в военной школе Рильке увлекался чтением произведений русских писателей, в первую очередь Л. Толстого и И. Тургенева.

Влияние Лу Андреас-Саломе определило тот значительный интерес к России, который Рильке обнаруживает уже летом 1897 года - за два года до совместного "русского путешествия". Как и многих представителей западно-европейской духовной элиты тех времен, поиски «новой религиозности» побудили Лу Андреас-Саломе направить свой взгляд в сторону России. Встреча Рильке с Лу Андреас-Саломе произошла как раз тогда, когда она была по-настоящему увлечена стремлением погрузиться в пространство русской культуры, философии и поэзии.

Поэт рассматривал русскую культуру как противоположность западной. По его мнению, западная культура была инфицирована цивилизационными благами и техническим прогрессом. В отличие от запада Россия сохранила свою первозданную целостность. В памяти Райнера Мария Рильке осталось много символических картин и воспоминаний, таких как пасхальная ночь в московском Кремле, паломническая поездка в Киево-Печерскую лавру, широта степей и мощь больших и сильных рек.

Первое стихотворение о «русских вещах» «Знаменская» написано 8 августа 1899 г. Оно посвящено чудотворной иконе Божией Матери – «Знамение», - которую Рильке увидел в соборе Знаменского монастыря в Москве. В период страстного увлечения культурой нашей страны данный образ сыграл ключевую роль в восприятии им России.

So als fuhrte ich ein blondes Kind,
will ich meine goldne Linie führen
um dein Antlitz, wie um Flügeltüren,
hinter welchen hundert Ampeln sind.

Und dann wandern wir noch um dein Kleid,
folgen furchtsam seinen runden Falten
und den Händen, welche wie Gestalten
dir zuseiten sich erhoben haben;
und der Weg um dich wird weit.

Bilden wir dich noch so klein
in dem dunkelnden Ikone,
wenn wir bitten: Komm und wohne, —
geht der Pinsel endesohne,
und der Weg um deine Krone
bringt ihn schon ans Mutlossein.

Как ребенка за руку ведут,
линии веду я золотые.
Ибо лик твой как врата святые,
за которыми лампады жгут.

А потом, робея, обвести
складки на твоем плаще и ровно
следовать вдоль рук, воздетых, словно
две фигуры замерли безмолвно.
И другого нет пути.

Но проступит лик твой чуть
из темнеющей иконы,
»Будь!» — мы молим потаенно.
И свободно, без препоны,
кисть вокруг твоей короны
продолжает долгий путь.

Не хочу штрихом несмелым
всю тебя, как есть, объять —
будет над любым пределом
власть твоя и благодать.

(перевод Константина Азадовского)

Тогда же, в Мейнингене, были написаны пять стихотворений из цикла «Цари». Наполненные яркими деталями царского быта XV в., которыми любовался Рильке в Московском Кремле или Доме бояр Романовых, эти стихи передают сложившееся к тому времени восприятие поэтом русской истории и России.

Er war der Dinge dunkles Maß,
und die Bojaren wussten lang nicht mehr,
dass rot der Sitz des Sessels sei, so schwer
lag sein Gewand und wurde golden breit.
Und weiter denken sie: das Kaiserkleid
schläft auf den Schultern dieses Knaben ein.
Obgleich im ganzen Saal die Fackeln flacken,
sind bleich die Perlen, die in sieben Reihn,
wie weiße Kinder, knien um seinen Nacken,
und die Rubine an den Ärmelzacken,
die einst Pokale waren, klar von Wein,
sind schwarz wie Schlacken -
Und ihr Denken schwillt...

Был мрачной мерой власти он,
и из бояр никто не замечал,
что алые подушки закрывал
наряд тяжелый, золотом горя.
И думают, что мантия царя
померкнет на преемнике больном.
Хотя пылают факелы, но даже
жемчужины не светятся огнем,
что в семь рядов на шее, словно стража;
и оторочка из рубинов та же —
светилась, как вино, — теперь, на нем
черна, как сажа…
Память их не спит...

(Перевод Е. Витковского)

С 9 мая по 22 августа 1900 г. продолжается второе путешествие Рильке по России, на этот раз вдвоем с Лу: помимо Москвы и Петербурга они вновь встречаются с Л. Толстым, посещают Тулу, Киев, Кременчуг, Полтаву, путешествуют по Волге. Закончив путешествие в Ярославле, проводят три дня в деревне Кресто-Богородское, откуда возвращаются в Москву, чтобы 18 июля вновь отправиться в «русскую деревню» – на этот раз в Тверскую губернию, где в деревне Низовка живет рекомендованный им Софьей Шиль крестьянский поэт Спиридон Дрожжин.

В свою очередь, Дрожжин представил Рильке и Лу своему соседу, Николаю Толстому, отдаленному родственнику Льва Николаевича – к нему, в имение Новинки, на несколько дней перебираются путешественники; впоследствии у Рильке завязывается оживленная переписка с Н. Толстым.

Мысль «остаться на русской земле» – во всяком случае, провести там ближайшую зиму – не раз посещает обоих путешественников, однако этим планам не суждено сбыться, тем более, что в их отношениях намечается трещина.

Почти весь август 1900 г. Рильке провел в Петербурге один, расширяя круг знакомств и работая в библиотеке, в то время как Лу отдыхала у родных на берегу Финского залива.

Незадолго до смерти, в 1925—26 гг., Рильке ведет переписку с Леонидом, а затем и Борисом Пастернаком и Мариной Цветаевой. Борис Пастернак причислил себя к литературной традиции Рильке через год после присуждения ему Нобелевской премии по литературе. В 1934 году он говорил в кулуарах Первого съезда советских писателей: «Рильке совершенно русский. Как Гоголь. Как Толстой!»